Священник Яков Кротов 
 

Требовать от власти, чтобы она соблюдала свои собственные законы, - это все равно что требовать от собаки, чтобы она убирала за собой на улице. Власть по природе своей противится закону – любому закону – как ограничению своей сути. Закон для власти что дышло для лошади. Власть не дура – коли уж идея закона появляется, она ее присваивает и изображает себя высшим законодателем и судией. Тем не менее и в самой цивилизованной власти под внешним лоском легко различить мурло и кулак, которые знают одно право – право силы, один закон – закон тайги или, если ближе к экватору, джунглей.

"Разделение властей" - исторически верное словосочетание, а по сути абсурдное. Законодательная и судебная власти вовсе не "власть" в точном смысле слова, как кучер или кнут не лошадь.

Сила диссидентского движения и его опасность для власти были вовсе не в призыве соблюдать ее собственные законы. К этому и генсеки призывали, и на каждом пленуме Верховного суда говорили о необходимости соблюдать законы, и в курилках цековских об этом мечтали. Сила диссидентов была в том, что они ходили в суд – не только для того чтобы поддержать диссидентов, которые в суд не ходили, а оказались там волею власти. Диссидентом считался каждый человек, который смел через суд добиваться у русской (русские ведь назначили себя наследниками СССР в части атомного оружия и собственности? Что ж, теперь вместо "советская" всюду следует писать "русская") власти того, что положено по закону.

Суд был нелепостью, рудиментом дореволюционной жизни, заведенным ради камуфляжа. Именно "заведенным" - ведь в первые годы новая власть спокойно обходилась без судов, называя их буржуазными пережитками. Завести завели, но относились (и относятся) к тем, что кто это заведение принимает всерьез, нехорошо.

 

Достаточно вспомнить инженера Талмудовского с его "Судом! Только судом!" Более или менее снисходительно относились к использованию суда для разборки с соседями и родственниками. Эт-та ниче, эт-та можно – холопы к барину приползли, прося рассудить. Но подавать в суд на государство, ежели оно уволило, или расстреляло, или ограбило, - это что за бред? Так оно с великого князя Гороха ("с сильным не судись") и даже до сего дня.

 

Диапазон чуть-чуть расширился, но ненамного. Суд – дубинка в руках государства, не влезай – убьет! Это теперь уже и буквально так – мораторий на смертную казнь обернулся тем, что главными палачами стали судьи, отправляющие в тюрьму на верную и часто скорую смерть.

Там, где нет права на правосудие, остается право на писк. Вот это право и гарантируется 31-й статьей. Советская власть потому, может, и сломалась, что лишила русский народ этого древнего права пищать, когда ломают пальцы, вырывают язык и отрезают все что движется. Сегодняшняя власть явно хотела бы к этому вернуться, а все же побаивается – ведь народ готов отдать все кроме свободы – нет, не свободы слова, а свободы ворчания. Свобода слова отличается от свободы ворчания тем, что осуществляется через суды – через постоянные утомительные судебные процессы в защиту свободы слова. Они в Америке утомительные, в России суды только ограничивают свободу слова, не наоборот, за этим следят строго.

Тридцать первые митинги формально похожи на знаменитый выход на площадь из-за вторжения в Чехословакию, а по сути – прямая противоположность. Там защищали других, тут – себя. Там сказали власти, что она не на все имеет право, тут не отрицают, что власть может все (а националисты и коммунисты только и мечтают перехватить такую власть на себя и сделать еще всесильнее) – только просят права на бузу. Целое десятилетие одни бранят "лихим", другие с ностальгией вспоминают, потому было право на бузу – не на свободу слова, с этим и при Ельцине было неважно, а вот именно на бузу. И как все этим гордились!

Все разговоры о том, что из защиты права на митинги вырастет демократическая атмосфера, напоминают ханжеские рассуждения о том, что если много читать Евангелие, человек становится лучше. Да нет – человек, который много читает Евангелие и при этом не исполняет заповеди, становится лучшим демагогом, чем был, не более того.

 

Защита права на митинги без защиты права на суд, без сознания права и даже обязанности поддерживать справедливость через суд, привела к большевистскому перевороту, может запросто привести к нацистскому перевороту.

Конечно, кажется невероятным, чтобы в России появился суд – настоящий суд, настоящие судьи. Ничто, даже религию, власть не уничтожила так тщательно, как правосудие. В казенной религии какая-то религиозная жизнь несмотря ни на что все-таки есть, но в этих судах жизни нет. До революции тоже было не идеально, мягко говоря ("В судах черна неправдой черной" - 1854 год), так ведь это воспринималось как ненормальность, судебную реформу провели нехилую, а теперь как ненормальность восприняли бы, скажем, оправдание Ходорковского. Даже быть чекистом в России не стыдно, а судьей – стыдно, потому что чекист есть людоед откровенный, а судья – тайный.

Надежд на появление суда нет, а шансы – есть. Для этого нужно перестать беспокоиться о России и начать беспокоиться о себе. Книгопечатание Гутенберг изобрел, когда уже был отчаянный запрос на недорогие книги, были люди, готовые за них платить. Телевидение изобрели, когда уже несколько веков был спрос на зрелища, – а до этого обходились разглядыванием грязи промеж своих пальцев. Суды появятся как ответ на спрос, на потребность в правосудии. Так было и в Англии, и в Египте, и всюду, где суды есть, они не властью спущены, а из сердца родились, и роды эти были нелегкими – не потому, что власть мешала, а потому что эгоизм мешает. Если вместо сердца желудок с зубами, тогда, конечно, "басманное правосудие".

Только начиналось-то басманное правосудие, когда в начале девяностых решили, что создание судов может подождать. Что такое частная собственность в отсутствие суда – спросите у Ходорковского. А ведь надеялись, что кривая вывезет. Путина она вывезла, что греха таить. Драма в том, что пока не только на государственном уровне, но на уровне повседневном, ежеминутном, мы руководствуемся страхом суда, боязнью закона, предпочитаем произвол и "жизнь по понятиям". Но не может быть правосудия там, где все живут произволом и считают это единственно возможной нормой. Даже у революционеров были суды – суды чести.

Теневая, нарушающая законы экономика – плохая экономика. Теневая, отрицающая законы политика – плохая политика. И только правосудие хорошо даже, если оно в тени – в тени частной жизни, под защитой личной ответственности, обязательности и готовности любой конфликт решать не горлом и силой, а обращением в суд друзей, родителей, да хотя бы и детей – лишь бы центр тяжести оказался вовне. Давайте исполнять заповедь и не судить, а просить, чтобы нас было кому рассудить.